Пена. Дамское счастье [сборник Литрес] - Эмиль Золя

Огюст шагу не мог ступить, чтобы Сатюрнен не рассердился и не сделал Октаву предложения, вызывающего беспокойство:

– А хотите, прирежем его вдвоем, как свинью.

Октав его успокаивал. Тогда, в миролюбивом состоянии духа, Сатюрнен ходил по дому между ним и Бертой и радостно передавал слова, которые те говорили друг о друге, выполнял их поручения и представлял собой как бы связующую нить их взаимного расположения. Он готов был распластаться у их ног, чтобы стать им ковром.

О подарке Берта больше не заговаривала. Казалось, она не замечает трепетного внимания Октава, обращается с ним как с другом, без всякого волнения. Он никогда прежде не следил так за своим туалетом и явно злоупотреблял ласковым светом своих глаз цвета старого золота, чью бархатистую нежность считал неотразимой. Но она была признательна ему лишь за его ложь, когда он помогал ей утаить какую-нибудь эскападу. Так между ними установились отношения сообщников: он потворствовал отлучкам молодой женщины в обществе матери и при малейшем подозрении сбивал ее мужа со следа. Кончилось тем, что она, положившись на его смекалку, и вовсе перестала умерять свою страсть к покупкам и визитам. А если по возвращении заставала приказчика за прилавком, благодарила по-товарищески, крепким рукопожатием.

И все же однажды она испытала сильное потрясение. Когда Берта возвращалась с собачьей выставки, Октав сделал ей знак спуститься в подвал; и там вручил полученный в ее отсутствие счет за кружевные чулки на шестьдесят два франка. Она сильно побледнела и в ужасе воскликнула:

– Боже милосердный! Муж это видел?

Октав поспешил успокоить ее и рассказал, чего ему стоило припрятать счет прямо под носом у Огюста. После чего в смущении был вынужден добавить вполголоса:

– Я его оплатил.

Тут она сделала вид, что роется в карманах, но, ничего не найдя, только и сказала:

– Я вам верну… Ах, господин Октав, как я вам признательна! Я бы умерла, если бы Огюст это увидел.

На сей раз она взяла его руки в свои и легонько пожала. Однако вопрос о шестидесяти двух франках больше никогда не возникал.

В Берте росла потребность свободы и удовольствий – всего того, что она еще в девичестве надеялась обрести с замужеством; всего, что мать научила ее требовать от мужчины. Она ощущала неутолимый голод и мстила за унылую юность в родительском доме, за отвратительное мясо, которое готовили без масла, чтобы сэкономить и купить ботинки, за двадцать раз перешитые жалкие наряды, за мнимое богатство, миф о котором поддерживался ценой беспросветной нужды и безотрадного веселья. Но больше всего Берта жаждала вознаградить себя за те три зимы, когда в поисках мужа месила бальными туфельками парижскую грязь: за смертельно скучные вечера, когда она опивалась сиропом на пустой желудок; за унылую необходимость жеманничать и стыдливо улыбаться глупым молодым людям; за глубоко затаенное отчаяние оттого, что приходится делать невинный вид, когда знаешь все; а еще за эти возвращения домой – пешком, под дождем; и за озноб от прикосновения ледяных простыней и долгий жар на щеках от материнских оплеух. В двадцать два года она уже потеряла надежду и готова была униженно смириться с этим, как с горбом; по вечерам, стоя в рубашке перед зеркалом, она пристально разглядывала себя в поисках какого-нибудь физического изъяна. И вот наконец муж был пойман. Берта относилась к Огюсту без ласки, как к побежденному, – так запыхавшийся охотник последним безжалостным ударом кулака приканчивает пойманного зайца.

Несмотря на усилия мужа, не желавшего усложнять себе жизнь, разлад между супругами постепенно становился все глубже. Огюст с отчаянием маньяка защищал свой сонный спокойный мирок; он закрывал глаза на незначительные провинности жены и, постоянно страшась узнать о ней что-нибудь уж совсем отвратительное, что могло бы вывести его из себя, терпел даже ее серьезные проступки. Поэтому снисходительно принимал вранье Берты, которая, не имея возможности оправдать покупку множества новых мелких безделушек, объясняла их появление в доме вниманием любящих сестры и матери. Он даже больше не ворчал, когда она отлучалась по вечерам, что дало возможность Октаву дважды тайно сводить ее вместе с госпожой Жоссеран и Ортанс в театр. Все прелестно развлеклись, и дамы сошлись во мнении, что молодой человек знает толк в жизни.

До сих пор Берта при малейшем замечании со стороны Огюста затыкала мужу рот своей порядочностью. Она ведет себя хорошо, ему следовало бы считать себя счастливым; поскольку ей, как и ее матери, недовольство супруга казалось законным исключительно в том случае, если проступок жены был очевиден. Однако поначалу, когда она только начинала удовлетворять свои желания, порядочность не стоила ей больших жертв. Она была холодна от природы и эгоистично противилась треволнениям страсти, предпочитая предаваться наслаждениям в одиночку, хотя и не была столь добродетельна. Ей льстило внимание Октава просто потому, что прежде, будучи девушкой на выданье, она испытала столько неудач, что считала, будто мужчины отвернулись от нее. Вдобавок в его ухаживаниях она видела для себя серьезный профит и, воспитанная в атмосфере безудержной жажды денег, безмятежно пользовалась выгодой. Однажды она позволила приказчику заплатить за ее пятичасовую поездку в фиакре; в другой раз, уже выходя из дому тайно от мужа, сославшись на то, что забыла портмоне, вынудила молодого человека одолжить ей тридцать франков. Денег она никогда не возвращала. Октав не представлял для нее интереса, не занимал ее мысли; она попросту без всякого расчета использовала его в зависимости от обстоятельств и своих настроений. И до поры до времени изображала из себя страдалицу, невинно подвергающуюся унижениям женщину, которая строго исполняет свой долг.

В одну из суббот между супругами разгорелся отвратительный скандал из-за недостачи в один франк в счете Рашель. Когда Берта проверяла траты, Огюст, по обыкновению, принес деньги на хозяйственные расходы на следующую неделю. К ужину ждали родителей Берты, и кухня была буквально завалена провизией: кролик, баранья нога, цветная капуста. Присев на корточки возле раковины, Сатюрнен вощил башмачки сестры и сапоги зятя. Ссора началась с долгих выяснений относительно одного франка. Куда он делся? Как можно было потерять целый франк? Огюст решил перепроверить счет. Неизменно покорная, несмотря на вечно недовольный вид и плотно сжатые губы, Рашель в это время спокойно насаживала баранину на вертел, но зорко следила за происходящим. Хозяин наконец выдал пятьдесят франков и уже было ушел, но воротился: мысль о пропавшей монете не давала ему покоя.

– И все же франк надобно найти, – сказал он. – Возможно, ты взяла его у Рашель взаймы, а потом вы обе забыли.

Берта неожиданно оскорбилась:

– Уж не думаешь ли ты, что я прикарманиваю деньги, выданные на хозяйственные расходы!.. Как это мило с твоей стороны!

С этого все началось, и вскоре дошло до оскорблений. Огюст, раздраженный видом кролика, бараньей ноги и цветной капусты, всей этой груды съестного, которое жена за один раз была готова скормить родне, вышел из себя и стал агрессивен, несмотря на стремление любой ценой сберечь свой покой. Он принялся листать расходную книгу, сердито комментируя каждую строчку. Да это же немыслимо! Она, верно, сговорилась с кухаркой и выгадывает на продуктах!

– Я? Я?! – возмутилась доведенная до крайности молодая женщина. – Я сговорилась с кухаркой!.. Да ведь это же вы, сударь, приплачиваете ей, чтобы она за мной шпионила! Да, я вечно спиной чувствую ее, я шагу не могу ступить, не поймав на себе ее взгляд… Ах, да пускай хоть в замочную скважину подглядывает, когда я переодеваюсь. Я не делаю ничего дурного, мне смешна ваша слежка… Но не смейте обвинять меня в сговоре с ней.

Этот неожиданный взрыв ошеломил Огюста. Он на мгновение растерялся. Не выпуская вертел, Рашель обернулась и, прижав руку к сердцу, запротестовала:

– О сударыня, неужто вы поверили в это!.. Ведь я так уважаю хозяйку!

– Да она сошла с ума! – Огюст пожал плечами. – Не оправдывайтесь, милочка… Она сошла с ума!

Услышав шум у себя за спиной, он встревожился. Со злостью отшвырнув недочищенный сапог, Сатюрнен бросился на защиту сестры. С перекошенным лицом и стиснутыми кулаками